— Покажи, — сказал Жора, — как только мы вошли в лабораторию. Я открыл дверцу термостата. — Вот. Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. В них жили и прекрасно здравствовали клетки тех, у кого мне удалось их раздобыть — под разными предлогами и с помощью всяких уловок. Они были похожи на фаланги римских воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. У него были такие глаза, как в тот день, когда он впервые увидел нашего Гуинплена. — Гуинплена? — Ну да, тот первый наш клон, который Аза нам выносила еще там… — Да, да, помню-помню… Интересно! Этот ваш Гуинплен вас разыскал? Где он теперь? — Он нашел нас… да… Это новый роман… Так вот у Жоры, когда он увидел эти флакончики, были глаза бедуина, впервые увидевшего Ниагарский водопад — столько воды!.. Просто выпадающие из орбит глаза! Только синие. Синие-синие! Суперультрамариновые!.. — Модильяни, — уточняет Лена, — это Модильяни рисовал глаза, запоминающейся бирюзой. А Матисс смешивал краски в такие полутона, которые не всякий мог повторить. — Как розы у Гогена, которые он так и не успел написать. — Гоген никогда не рисовал синих роз, — говорит Лена. — Я же сказал: не успел… Жора тут же ткнул пальцем в первый попавшийся флакон: — Это — я? — Нет, — сказал я, — это Вит. — А это — я? А где ты? А кто это? А это?.. Он поочередно тыкал своим толстым указательным пальцем с обкусанным ногтем в каждый флакон и даже не смотрел в мою сторону. Я чувствовал себя провинившимся учеником и молчал как сломанный карандаш. Когда у него кончились вопросы, он закрыл дверцу термостата, взял меня двумя пальцами за локоть и, открыто заглянув в глаза, произнес: — Я всегда знал, что ты вкрадчивый отшельник, затаенный монах, этакий копуха, способный в куче говна отыскать крохотную золотую крупицу истины, но всегда был уверен, что тот самый драгоценный навозный гран, за которым гоняются тысячи умников от науки, тебе никогда не поднять. Он замолчал, по-прежнему выжидающе глядя на меня, выжигая мне глаза своей небесной синью. Я пожал плечами, мол, мне нечего тебе ответить. — Жизнь, — он продолжал философствовать после небольшой паузы, — это нечто непостижимое. Птичка, которую никому еще не удавалось ухватить за ее павлиний цветастый хвост. Тебе удалось уцепиться за него обеими руками. — Нам, — попытался уточнить я. Он пропустил мою поправку мимо ушей и продолжал смотреть на меня стеклянной синевой, взглядом, которым можно было бы проколоть китайскую стену или заморозить мамонта. Я не знал, зачем ему для определения жизни понадобился пышный павлиний хвост, но он явно был недоволен случившимся, и это недовольство рвалось из него, как густой белый пар из пузатого чайника. Он не упрекал меня, нет. За что, собственно? Я терялся в догадках. Может быть, зависть? Я никогда не замечал за ним этого. Он, я знал, завидовал только птицам, и никогда кому бы то ни было из людей. Он жалел человека, кем бы тот ни был — карликом или банкиром, Шварценеггером или Майклом Джексоном. — Нам, — повторил я, пытаясь еще раз растопить лед его недовольства. Жора усмехнулся и разочарованно отвел взгляд в сторону. — Ты ничего не понял, — сказал он. Но теперь я прекрасно понимал, что его гложет: первый — это всегда только один. Двое не могут быть первыми, Боливару, как известно, не вывезти двоих. Кто-то из двоих первых всегда второй, и вторым среди нас он признал себя. Это не было сказано прямым текстом — отсюда философский тон его речи — но этим признанием было пропитано все его существо. И это, конечно, задело его за живое. Он никогда не был вторым, он был королем, и его окружение прекрасно играло роль этого короля. Я всегда был его окружением. Он всегда был первым! Он до боли сдавил мою руку, не мигая и долго глядя мне в глаза и как бы говоря: «Ты же знаешь, я — сильный!». И мне ничего не оставалось, как только признать: я всегда буду его окружением. — Скажи честно, — сказал он, отпустив мою руку, — вы и вправду уже кого-то клонировали? И я вдруг стал сомневаться: может быть не было никакой Азы, никакого Гуинплена? Может быть… — Трудно быть честным? — спросил Жора. — Я тебя понимаю. — Но я же… Но мы… — Молчи!.. Радужные перспективы, которые рисовало Жорино воображение, не могли не отразиться на его поведении. Конечно же, он был вне себя от радости. Или от гнева! Он старался взять себя в руки, но ему это плохо удавалось. Мне было непривычно и грустно видеть его таким озабоченным, а промахи, которые он время от времени себе позволял, удивляли меня и повергали в уныние. Да ты, дружок, нервничаешь! Отчего? Вслух я этих вопросов не произнес, и, признаюсь, был сам посрамлен тем, что только так подумал. Мне было жалко Жору? Нет. Конечно, нет. Я просто испытывал чувство стыда и какой-то неясной и тупой вины перед ним. Но за что, собственно? Эти клетки были подобны досье на каждого их представителя. В них в живой микроскопической форме была собрана информация о прошлом, настоящем и будущем каждого, кто попал в наши сети. Гестапо? КГБ? Вот о чем, вероятно, подумал Жора, когда спросил: — Ты на каждого завел папочку? Я улыбнулся и пожал плечами: — Зачем? Это скучно. — Это не скучно, это… Он не продолжил мысль. А я представил себе, как Жора представлял себе мои усилия и уловки по добыванию его собственных клеток или Ирузяна, или Аленкова, того же Васи Сарбаша. Да, как? Очень просто! У кого-то с пиджака незаметно снял выпавший волос, с кем-то поздоровался за руку с кусочком скотча или лейкопластыря, прикрепленным к собственной ладони (извини, пожалуйста!), незаметно взял из пепельницы окурок чьей-то сигареты… Да мало ли как! Как будто все дело в этом. Дело в другом. Эти досье и в самом деле могут быть вскрыты и использованы по моему усмотрению. Это Жора прекрасно понимал. Шантаж! Я совершенно случайно пришел к этой мысли, и тут же постарался от нее избавиться, но это было не так-то просто. Я подумал о том, что и Жора мог так подумать, и снова молча извинился перед ним. — Так где же все-таки я? Я ткнул в первого воина второй фаланги. — Ровно? Я кивнул. — Ты уверен? Я не был уверен. — Но нас же легко перепутать. Стоит только переставить лотки... Я объяснил, сказав, что это исключено. Его, мол, Жору, перепутать ни с кем невозможно. Я понимаю всю ответственность перед всеми и каждым и принял жесткие меры, чтобы этого не произошло. — А эти, кто они? — Жора кивнул на своих соседей по фаланге. Я ответил, и Жора был разочарован своим соседством. — Я бы в жизни с Аленковым никогда не ужился. — Живи, где хочешь — хоть на вершине пирамиды, хоть в яме. Выбери себе логово сам. Жора усмехнулся. — Твоя щедрость восхитительна, но она, знаешь, покоится на цепях с тысячью капканов. Ну да ладно. А все эти, — он обвел взглядом остальные лотки, — кто они? Господи, да их же тут тьма тьмущая. Когда ты успел их надергать? Мы теперь сидели в креслах, я горделиво и с известной долей фантазии рассказывал об обитателях нашего клеточного мира, живущего в камере термостата, как в тюрьме. Я баял историю за историей и снова переживал смешные и казусные подробности отдельных случаев добывания материала. Жора сперва внимательно слушал, кивая головой, иногда просто хохотал, когда речь заходила о курьезных моментах. — И ты... и ты для этого пригласил ее в оперу. — Ну да! — Как же ты, бедняга, все это пережил, ты же арий терпеть не можешь? — Теперь я от них без ума… Мы сидели и задорно смеялись. Нужно заметить, что не все было так легко и просто, как я пытался демонстрировать Жоре свои достижения. Скажем, клетки Аленкова мне удалось оживить только с третьей попытки. Они не хотели жить и долго бастовали, пока я не добавил в питательную среду наносомки с генами интриганства. А с клетками Магомаева мне пришлось повозиться недели две. Оказалось, они без вытяжки из азербайджанской крови отказывались делиться. Ну и другие истории... — А Пугачева, представь себе, согласилась с первой попытки… — Согласилась на что? — Быть всегда молодой! — Господи, — сказал Жора, — она-то зачем нам? Наконец-то он произнес это долгожданное «нам»! Я знал, что не сегодня так завтра мы снова будем вместе. Так и случилось. — Значит, здесь и Брежнев, и Ленин, и Сталин, и, похоже, вся Кремлевская стена? — спросил он. — Еще не вся, — сказал я, — но уже многие… — А есть фараоны? Тутанхамон, Рамзес, Нефертити?.. — Пока нет, — признался я. — Все равно. Тебя пора убивать, — сказал он и расхохотался. — А Семирамида есть? — Кто-кто? — Хм… Семирамида, вот кто! Тебя-таки пора убивать. У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов. — Хочешь умереть молодым?.. У меня и в мыслях не было умирать. — Все будет так плохо? — спросил я. Жора только хмыкнул. — Не уверен, что с этим можно жить долго. Хотя, ты же знаешь, «От смерти уйти нетрудно…», — процитировал он Сократа. — Знаю-знаю… Мне казалось, что он, как Нострадамус, заглядывая в будущее, провозглашает свои катрены. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть. — Ты не ответил, — сказал он, глянув на часы. — Что? — задал я дурацкий вопрос. — Ах, умереть… Хочу ли я умереть? — Все хотят, — сказал Жора, — рано или поздно… Он вонзился взглядом в мои зрачки. — Се-ми-ра-ми-да, — он разрезал имя царицы по слогам движением своей крепкой ладони и повторил еще раз: — Семирамида есть? — Пока нет. Жора покачал головой из стороны в сторону. — Не, — сказал он, — не там ты копаешь… «Я шумерскую клинопись писем отдам реке…». — Я не понял, — сказал я, — каких писем, какую клинопись?.. Жора снисходительно улыбнулся, прижмурив как кот свои синие глаза. И ни слова не произнеся, стал искать свою трубку. Нашел. Затем взял кисет, набил трубку табаком… Мне оставалось только следить за ловкостью его толстых пальцев. Наконец, прикурил (ф-па… ф-па…) и развалился в кресле. Я молча наблюдал. Чтобы что-то сказать, я произнес: — Слушай, ты случайно не видел мой томик стихов? Ну, тот что… Жора помотал головой из стороны в сторону, мол, не-а, не видел… Я уже третий день искал этот томик, стихи этой самой Тины Ш., но все безрезультатно. Убей, не помню, куда я его заныкал. Жора курил, думая о чем-то своем. Говорить, казалось, уже не о чем, мы встали, вдруг Жора подошел ко мне вплотную: — А где ты? Это был последний вопрос. Жора еще раз пристально уставился на меня. Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, он ушел в ночь. Говорят, так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь. Мы напились так, что с трудом могли «вязать лыко». Мне отказывали ноги, а Жора уморил меня дурацкими шутками, какими-то фразами, которым сам и подхихикивал: