Глава 1     

                        С Алёшкой, соседским парнишкой, который жил через два двора от дома Любиных родителей, они дружили с детства. Играли вместе с босоногой сельской ребятнёй, купались в тёплой речке, протекающей за околицей. Повзрослев, воровали коней в совхозной конюшне, чтобы покататься ночью по степи. На дразнилки ребятишек: тили-тили тесто, жених и невеста, особо не обращали внимания. Так, шутя, разгонят малышню. Сельчане привыкли видеть их вместе, поэтому никто не сомневался, что до свадьбы всего ничего осталось. Алёшке отслужить в Армии, а Любе к тому времени сдать выпускные экзамены в школе.

                        Алёшка, весёлый белобрысый здоровяк ни разу не обидел Любу ни словом, ни действием. Она ещё в девятом классе училась, как ему повестка пришла в Армию. Так не целованной и осталась.

                        – Ждать будешь? – спросил он толи, шутя, толи всерьёз перед тем, как сесть в автобус с призывниками.

                        – Буду, – не задумываясь, тихо ответила она.

                        А как не ждать, коль до Армии не расставались. Попробуй не дождись, так бабульки – сплетницы ославят на всё село, потом отмывайся всю жизнь. Да и нравился ей этот вечно улыбающийся спокойный парень. Ждала. Письма писала. И ответы приходили.  А вот месяцев за восемь перед возвращением замолчал Алёша. Перестали  приходить письма, но поплакав немного, Люба успокоила себя.

                        – Ничего вернётся солдат, разберёмся. Да и обо всём уже написали, наобещали друг дружке, так чего зря бумагу переводить. Сам просил ждать его, а я

раз обещала, слово своё до конца сдержу.

                        После получения аттестата девчонки подружки разбежались, разъехались  по окрестностям, только Люба никуда не поехала. На их уговоры поступать с ними за компанию, отвечала:

                        – Алёшку дождусь, тогда решим. Может, вместе подадимся в город.

                        Дождалась, осенью вернулся солдат. Да, как в кино каком-то показывали. Идёт по улице, сам в форме, цацки блестящие навесил на мундир, а рядом с ним смущаясь от высыпавших на улицу любопытных глаз, семенит жена. 

 

                        Принесла обидную весть Любе, школьная подружка Настька. Влетела к ней в дом раскрасневшаяся от быстрого бега и выпалила с порога:

                        – Люба, ты только не переживай, – твердила она, укрощая своё дыхание,  – ты только не плачь.

                        От такого предупреждения, Люба села на табурет, ожидая самого страшного известия.

                        – Что? Что случилось? – еле проговорила она.

                        – Там, там, – Настя никак не решалась произнести, что там произошло, пока Люба сама не выскочила во двор, как раз в тот момент, когда Алёшка проходил мимо её калитки.

                        Люба выскочила на улицу, хотела кинуться Алёшке на шею, но вдруг услышала тихое:

                        – Здрасьте, –  поздоровалась с ней миловидная девушка, шедшая рядом, под ручку с Алёшкой, а он просто махнул ей головой, будто вчера они с ним виделись.

                        – Здрасьте, здрасьте, – за Любу с издёвкой в голосе ответила Настя, – нет, ты видала, у неё пузо у носа, а она – здрасьте, вот народ! 

                        Весь вечер Люба провела в слезах.

                        – Да не реви ты, – успокаивала её мать, – не реви доча, ему ещё отольются твои слёзы. Это что такое, ждать велел, а сам не дождался? Ничего и тебя замуж отдадим, я вон, какое приданное тебе собирала, зря, что ли?                              

                        На следующий день Люба подбежала к окну, услышав ругань и истошные крики своей и Алёшкиной матери. На пыльной сельской дороге, в окружении любопытных глаз соседских тёток, женщины таскали друг друга за волосы. Наконец, громко ругаясь, мать Алёшки, оттолкнула от себя, не отстающую от неё, по части старых русских определений, Любину мамашу и сложила руки бубликом, на месте, в котором у неё должна была определиться талия.

                        – Кто письма два года слал? Обнадёживал! – кричала мать Любы.

                        – Ленин  тоже обнадёживал, что жить при коммунизме будем, а воз и ноне там! Так что с того? – отвечала ей Алёшкина мама, – он, что мой Алёшка, обещал чего? – увидев подбежавшую к своей матери Любу, – Алёшкина мама, обратилась к ней, – он тебе, что обещал жениться?

                        – Она из-за него поступать не поехала! – не отступала мать Любы.

                        – Куда там поступать? Всё рушится, перестраивается, а ей поступать!

                        Спасибо скажи, что на глазах твоих осталась. А то вон, вернулась одна уже поступившая! Обрюхатели, и домой отправили!

                        – Ты мою дочь не тронь! – в спор включилась мать Любиной одноклассницы, – и драка началась по новой.

                        Наконец, сельчане, насмотревшись на бесплатный аттракцион, разняли дерущихся женщин. Но никто не собирался расходиться. Люди стояли плотным кольцом вокруг растрёпанных женщин, словно требовали продолжения развлечения.

                        Долго бы ещё продолжалось выяснение отношений, но Любе удалось протащить сопротивляющуюся маму сквозь возбуждённую толпу и увести в дом.                     

                        Ещё долго Любе невыносимо было пройти по улице. Вечно сидящие на лавках старухи кивали на неё головой и, лузгая семечки, говорили:

                        – Вон, брошенка пошла. Теперь в девках засидится. Как пить дать!          

                        Засидеться Любе в девках не пришлось. На поля прислали механизаторов из соседнего совхоза. Среди них и был Николай. Рослый, грубоватый, с сильным от прежней работы накаченным торсом. Они встретились случайно в «Сельпо». Переглянулись.  Николай пристально наблюдал за ней, пока Люба не сделала покупки.  Девушку смущало и то, что за ней наблюдал этот незнакомый парень и то, что в магазине находился Алёшка со своей женой, который привёз её с маленьким ребёнком на лето к своим родителям. Пожить на свежем воздухе и натуральных продуктах. К тому времени в городе уже не то, что натуральных, никаких продуктов не наблюдалось.

                        При выходе из магазина Николай обратился к Любе:

                        – Приходи, красивая, сегодня вечером в клуб. Говорят, кино новое привезли.

                        – Приду, –  нарочито громко ответила она. 

                        Конечно, если бы Алёшка не был в «Сельпо», может Люба и ответила бы отказом. А так, искоса глядя на его реакцию,  сразу и согласилась. Но только вот от Алёшки реакции не было никакой. Может и не слышал, а может, не захотел слышать.        

                        Вечером, Николай стоял уже у клуба. Они сели в последнем ряду небольшого зала. Народу на селе мало осталось. А любителей по сто раз смотреть один и тот же индийский фильм ещё меньше. Сев в жёсткие деревянные кресла, Николай протянул Любе пластинку малиновой советской жвачки. Сладкий  вкус этих жвачек пропадает моментально, но прилипающую к зубам резину можно жевать долго. В зале сидели малочисленные старушки, любители посмотреть на красивую жизнь индийских богатеев, и поплакать над их слезливыми любовными историями.

                        К середине первой серии Николай зажал Любину ладонь в своей широкой сильной пятерне. Смущаясь, она попыталась убрать руку, но ничего не получилось. Наоборот, другой рукой он обнял её за плечи. К концу второй серии он, как паук свою жертву, обвил руками её худенькие плечи, и грубо поцеловал в губы. Любе стало неприятно. Первый поцелуй ей представлялся совсем не таким. 

                        От Николая сильно пахло перегаром, его не могла скрыть жвачка.  А от волос и лица исходил резкий запах «Шипра». Она пыталась вырваться из его объятий, но у неё ничего не получалось. Наоборот, из-за её увёрток Николай старался прижать её ещё крепче к себе. Когда к концу фильма он, зажав Любины руки, стал гладить её по коленям своей шершавой ладонью, продвигаясь всё выше, Любе удалось вырваться из его объятий и выскочить на улицу.  Запахнув длинную кофту, она шла быстрым шагом почти наугад по спящей тёмной улице. Услышав приближающиеся шаги, повернулась и, увидев Николая, сказала:

                        – Не ходи за мной, не надо.

                        – А что так? – тихо спросил он и опять обхватил её, целуя в лицо, шею, губы. 

                        Люба сопротивлялась, как могла. Она отталкивала его, била маленькими кулачками по широкой спине, но он, подмяв под себя тонкое девичье тело, повалил её прямо в высокую траву под длинные ветки каких-то диких кустарников, росших у дороги.

                        – Уйди, –  задыхаясь, просила она, чувствуя от его прикосновений боль, стыд и брезгливость.

                        – Сейчас, – брызжа слюной и обдавая её перегаром, говорил он ей шёпотом,   – подожди, сейчас. Подожди, ещё чуть-чуть.

                        Закончив своё дело, он обмяк, и его обессиленная туша придавила всем своим весом измученное и  растерзанное тело Любы. Она уже не плакала. Ей хотелось быстрее избавиться от этого запаха одеколона смешанного с сильным зловонием перегара и попасть домой, вымыться, снять с себя измызганную и вывалянную в пыли одежду. Наконец он встал с неё. Отряхиваясь и застёгивая брюки, усмехаясь, сказал:

                        – Ну, вот, а ты боялась! Вставай, – он протянул ей руку.

                        Люба поднялась без его помощи и ответила ему звонкой пощечиной. Он, поддался вперёд, больно сжал её плечи, и сильно прижал к себе. Люба вскрикнула.

                        – Смотри, могу и ответить. Руками особо не трепещи, – он, вдруг, резко оттолкнул её и с противной ухмылкой скрылся в ночной темноте.

                        От обиды, унижения и боли Люба опустилась наземь и тихо взвыла, как побитая собака. Еле добравшись до дома, она услышала сонный голос матери.

                        – Любка, это ты пришлындала? Дверь закрой хорошо, а то понаехали на село,  не пойми кто, – сонным голосом бормотала мать.

                        На следующий день Люба боялась выйти на улицу. Перестирав свои вещи, пока мать была на ферме, она металась по комнате, не зная, что ей делать и как жить дальше.

                         – Надо уехать в город, устроиться там на работу. Кем? Сейчас со специальностями никуда не берут. А я без образования, профессии. Городские сами все без работы мучаются, – думала она.

                         – Ты хотя бы за хлебом сходила, всё мать ждёте. Сидишь, дома сиднем, –  забубнила пришедшая с работы мама, устало ложась на диван, – дали бы хоть перекимарить пол часика спокойно.

 

                        В магазине Николай покупал  «Абсолют». Даже не повернув в сторону Любы голову, взяв спирт и большой бумажный пакет с чем-то, он спокойно вышел на улицу.  Испуганная девушка, кое-как расплатилась за покупку и, решив, что Николай ушёл, вышла из магазина.

                         – Ну, ты как? –  от неожиданности Люба вздрогнула, перед ней стоял Николай.

                        – Чего тебе ещё надо? – зло ответила она ему.

                        – Мне? В кино пойдём? Мне вчерашний фильм очень  понравился, –  ухмыляясь, ответил он ей.

                        – Совсем дурак?

                        – Слышь, что скажу? Я завтра назад еду, домой. Поехали со мной. Больно ты мне приглянулась.

                        – Пошёл ты, – Люба обошла его и пошла по направлению к дому, но Николай в два шага догнал её и, глядя исподлобья, серьёзным голосом твёрдо произнёс:

                        – Да, я-то пойду, но ты запомни. Я только раз прошу. Второго раза не будет. А понесёшь, откажусь от дитя. Так, и знай. И ничего не докажешь. Поняла? Смотри… Вечером к родителям приду свататься. Такое моё последнее слово.

 

                        Родителям Николай понравился. Пришёл он начисто выбритым, аккуратно причёсанным, в свежей светлой рубашке и поглаженных брюках. Поставил на стол большую бутылку спирта «Абсолют» и конфеты в большом бумажном пакете.

                        – Живём мы в достатке, – стал он рассказывать о своём благополучии на радость матери, – нам с маманей много не надо. Дом большой, хороший, хозяйство, как полагается. Я всегда при работе.

                        Отец с недоверием поглядывал на будущего зятя, но после нескольких рюмок, глаза его заблестели и он подобрел к этому грубоватому парню.

                        – Ну, что доня, поступишь ты, куда или нет, ещё вопрос. Чего в девках сидеть, парень вроде хозяйственный и деревня его не так уж далеко, в соседнем районе.

                        Свадьбу решили играть в деревне жениха. Мать Любы обрадовалась появившимся вдруг хлопотам. И на предложение Николая, сразу забрать с собой Любу, под предлогом, того чтобы познакомить  будущую невесту со свекровью, махнув рукой, ответила:

                        – Да, езжайте, дети. Конечно,  мамаше надо показать невесту,  да и помочь свекровке к свадьбе подготовиться.

                        Но вмешался отец.

                        – Цыц, всем, кому сказал! У меня дочь не на помойке найдена. Хочешь, сам привози мать.  Ишь? Ты купец, мы продавцы. Приедешь за ней, как полагается. Не до Москвы ехать. Пятьдесят километров осилишь. Всё, баста!

                        На следующий день, стали готовиться к свадьбе. К белому платью, которое сшили на Любин школьный выпускной вечер, купили фату и зачем-то белые длинные гипюровые перчатки, которые давно пылились на витрине в сельском магазинчике. 

                        – Хорошо я тебе приданное успела собрать. Смотри, одеяло верблюжье. Такое сейчас не купить. Простыни три льняные,  –  хлопотала мать, рыская по шкафам и сваливая в кучу разное добро.

                        Люба смотрела на мать с грустью.

                        –  Выросла я, не нужна я ей уже. Все радуются. Светка сестра больше всех. Спать теперь одна будет на кровати и письменный стол весь её будет. Дурочка.

                        – Что-то грустная у нас невеста, – грузная телом мать села на диван рядом с Любой и шутя ударила её по коленке, – чего, мечтаешь?

                        Дочь положила голову на её большую мягкую грудь, обняла руками за шею. Слёзы потекли ручьём. Всхлипывая, она рассказывала о том, что с ней произошло.

                        – Мамочка, не отдавай меня ему. Не люблю я его.

                        Но мать неподвижно сидела, поджав губы и молча, задумчиво слушала её обрывочный рассказ, не выказывая, ни сожаления, ни жалости к дочери. Когда Люба выдохлась и перестала плакать, она, помолчав немного, тихо, но властно сказала, ударив широкими ладонями с толстыми пальцами по своим полным коленям:

                        – Так! Зря ты мне раньше ничего не сказала, когда он это сотворил. Уж я бы из него вытрясла! А то, девку испоганил, да мы ещё свадьбу пополам играть должны?  Ну, я ему покажу! Всё до копеечки оплатит. Так, слушай меня, – обратилась она к застывшей в недоумении Любе, – отец ничего не должен знать! Поняла?

                        – Мама, что ты говоришь?

                        – А что теперь говорить? Хорошо хоть так вышло. Грех сотворил, сам же его и прикроет.

                        Люба в рыданиях упала на диван.

                        – Я не поняла? Чего ты орёшь? Орать надо было, когда он тебя по дороге раскатывал. А если б он взял, да уехал? А если ты понесёшь? На нас дитя повесишь? А людям, как в глаза смотреть?

                        – Не хочу… я папе всё расскажу, – сквозь рыдания говорила Люба.

                        – Давай! Давай! Всем расскажи о своём позоре. Папе она расскажет! Хочешь, чтобы до смертоубийства дошло? Колька вылезет, как уж. Доказательств у тебя никаких, а отца посадют.

                        У Любы защемило сердце, когда она услышала от матери «доказательств у тебя нет». Не у «нас», а именно «у тебя». Ей до тошноты стало противно от её присвиста в слове «посад-ют». Стало больно от того, что мать даже не посочувствовала ей. Наоборот, хотя и не показывала своим видом, но её глаза говорили о том, что она даже где-то рада, что так произошло с дочерью. Люба зарделась, словно получила от матери увесистую пощечину.

                        –  Успокойся, не посадют, – тихо  ответила она со злобой в голосе, прекратив рыдать и вытерев слёзы.

                        – А чего ты крысишься? Я что ли позволила себя облапать и испортить? – закричала мать.

                        – Я? Позволила? – Люба выбежала из дома.

                        Разговаривать с властной матерью бесполезно. Перекричать её ещё никому не удавалось, а переубедить мог только отец, да и то иногда. В основном, этот добрый, работящий средней комплекции мужичок, любивший по случаю выпить, как и все на селе мужики, никогда не спорил со своей дородной и громкой супругой. Он постоянно уводил

детей от скандалов и криков матери на улицу, и в бессилии справиться с ней махая рукой наотмашь, говорил:

                        – Да чёрт и тот с ней не справится!  Пусть пар выпустит, чтобы не взорвалась, потом добрее станет.            

                        Люба молча, с тяжёлой обидой на мать собиралась в дорогу. В другую совсем ей не изведанную жизнь. Со слезами полными слёз, что раздражало мать, она ругала себя.

                        – Зачем я иду на поводу у матери. Он мне противен.  Как я буду с ним жить без любви?

                        Мать будто услышав её переживания, постоянно наставляла её.

                        – Не ты первая, не ты последняя. Стерпится – слюбится. Он работящий. Да и другой, нашкодил бы и сбежал, а этот с собой позвал. Так что не гунди, хороший мужик, свой. 

                        По ночам, мучаясь бессонницей, Люба всё продолжала ругать себя.

                        – Слабая я. В отца пошла и душой и телом. Не смогла дать отпор, постоять за себя. И сейчас. Наплевала бы на эту свадьбу, да мать потом житья не даст, а ехать куда? 

                         Гуляли свадьбу, как и положено на селе, долго, шумно и пьяно. Первые два дня гуляний Колька, улучшив момент, затаскивал Любу, подальше от глаз гостей и пьяно облапывая, добивался своего,  постоянно повторяя:

                         – Ты жена, обязана, мужу всегда и везде. Я теперь твой хозяин.

                        А ночью, допившись до нечеловеческого вида, храпел, раскинувшись поперёк кровати. Молодой жене приходилось сидеть у окошка их маленькой спальни, и тихо плача слушать пьяный сонный бред мужа и ждать рассвета.

                        На свадьбе Люба сидела за столом, отрешённо наблюдая за происходящим.

От постоянных пьяных криков «Горько», ей становилось дурно. Ей хотелось оттолкнуть

пьяного, плохо стоящего на ногах Николая, но мать, видя её недовольство, дёргала её за подол платья, приговаривая: –  не кочевряжься. Любу пугала мать Николая.

                        – Мало мне своей мамаши, так и эта, кажется не лучше. Взгляд такой, словно убить готова.

                        А Митрофановна, как все называли мать жениха, не переставая, нахваливала Николая и себя Любиной матери.

                        –  Коленька мой, всё в дом, всё в дом. На все руки мастер. Я тебе так сваха скажу. Ты ко мне с уважением и я тебя никогда не обижу.

                         – Люб, слышишь, что свекровка твоя говорит? Вот. Ласковое теляти двух маток сосёт, – поддерживала её мать Любы.

                        – У меня в доме, лежебок и лентяек не потерплю, я тебе сразу говорю. Я человек прямой, правду-матку прямо в глаза говорю. В нашем доме никто не врёт, только  правда.

                        – А мы тоже не на помойке найдены, – встревал в разговор отец Любы, –  у нас доча, просто золото.

                        – Не всё золото, что блестит, – с издёвкой отвечала ему Митрофановна.

                        – Ты это о ком? – пытался возмутиться отец.

                        – Да сядь ты уже, – пресекала мать любую попытку отца защитить дочь.                                                    

                        На свадьбе Люба узнала многое о семье, в которой теперь ей придётся жить.

                         – Ох, бедная, не повезло тебе, – сожалея, говорила, какая-то пьяная женщина. Потом выяснилось, это была тётка Николая по отцу, – я тебе так скажу, свекровь твоя, настоящая жаба. Знаешь, как она матушку мою обидела?! – пьяно и наигранно заплакав, она оттолкнула от себя какого-то такого же пьяненького мужичка, – да иди ты отсюда, мы беседуем, не видишь?

                        – Так вот, чего хочу сказать о твоей  свекрови…  Смотри, смотри, попрыгала жаба…

                        Так прерываясь на то, чтобы с кем-то выпить очередную рюмку самогонки, или отгоняя от Любы очередного гостя, она рассказала о причине ненависти к матери Николая.

                         – Раньше мы без всяких удобств жили. Вода в колодце, туалет на улице. Но хорошо жили, дружно. У меня маманя не злобливая, добрая женщина была. Да и брат мой, тюфяк, тюфяком. Хорошо жили, пока брат эту жабу в дом не привёл. Чего Митрофановна уши навострила? – крикнула тётка, увидев, как та пристально на них смотрит, – видала, боится, что всю правду о ней расскажу. Не боись, на всё времени не хватит. Так вот, Вскоре папанька умер. Хороший мужик был. Так эта и стала царицей в доме, а маманя у ней,  вроде, как в прислугах. Митрофаниха к тому времени самогонку навострилась гнать. Как то мать не выдержала и что-то против этого сказала, так эта зараза, взяла ведро ночное, которое  в доме держали для малой нужды, и одела его матери  на голову. Нет, ну ты представь, я же младшая в семье.  Понимаешь, мне мать-то жалко.  

                        – А брат ваш? – спросила Люба.

                        – Брат… К тому времени она его так загрызла, что он спился от её самогонки. А потом ещё и отомстила, знать, чтобы в следующий раз перечить ей

неповадно было. Маманя подслеповатая была. Без очков не видела. А эта зверюга разрезала пакет из-под молотого перца и в бумагу нарезанную в туалете положила. 

Представляешь, что с бедной старухой было?!  Она тогда кинулась на неё, так брат, защитничек.

                        Тётка заплакала, потом ещё опрокинув в себя рюмку самогонки, продолжила.

                        –  Потом я замуж вышла. Уехала в другой район. Приехала мать проведать, а она мне жаловаться, я к брату, ты что, это едрыть-растудыть мать в обиду даёшь? Ты же сын или кто? –  махнув рукой, она, закончив свой рассказ, подытожила, –  или кто оказался. Забрала я тогда матушку к себе, со мной и жила в покое до своей смерти. Слышь, чего говорю! Ты, если что, тоже так её охлади. Отомсти за мою маманьку бед-ную, –  тётка опять залилась пьяными слезами.

                        Люба с облегчением дождалась, конца недели, когда совсем уставшие и одуревшие от самогона родственники разъехались по своим домам и сёлам. Она ещё надеялась, что муж проспится и трезвый будет совсем другим. Не будет таким безобразно грубым, хамоватым.

                      Но, жизнь так и побежала, спотыкаясь, да всё вкривь, да вкось  по кривой дорожке. И не было в этой жизни ни любви, ни счастья. И как ни пыталась Люба растопить добрым словом сердце своей свекрови, мужа, выходило ещё хуже.  В скандалах, постоянных придирках и оплеухах, она еле выносила своего первенца  –  Феденьку. Но и после рождения сына, жизнь лучше не стала.